Басмач: «Уровня «Бог» на земле не бывает»
Линия боевого соприкосновения – не самое лучшее место для долгих разговоров. А с Басмачом, командиром роты мотострелков, мы познакомились именно там. На берегу Днепра, в районе Каховки. Но, к счастью, у бойцов случаются отпуска. Так что по душам нам с Тимуром удалось поговорить у него дома, в Белгороде, куда он пригласил меня, чтобы познакомить с семьёй. Очень понравилась его супруга, Наталья. Настоящая жена офицера – мужественная и мудрая. Ну и красивая, да.
«Наверное, это ужасно, но я не могу служить в строевой армии»
— Тимур, откуда ты родом?
— Родился в Таджикистане. Мама русская, папа таджик. Естественно, в 1992 году я попал вольнонаёмником, принимал участие в гражданской войне у себя на родине. Служил у двух полевых командиров в своё время. А эти командиры отличались тем, что были против ваххабизма. Потом попал в военное училище.
— В какое?
— В Таджикистане. Высший военный колледж. Обучали российские специалисты. Потом опять война на таджико-афганской границе. Сказали, присвоят звание тому, кто пойдёт воевать. А я должен был ехать в Челябинское танковое училище – было соглашение Таджикистана и России. Ну я подумал… и уехал на войну. Мне она больше нравилась. И сейчас нравится. Там есть что-то такое, какая-то особенная аура, и это мне по душе. Может, это звучит и ужасно, но я не смогу служить в строевой армии. Так что после войны, в 1996 году, я ушёл из регулярной армии и переехал в Россию.
— Мама русская… Были нападки со стороны местного населения?
— Отец и сестра служили в армии, в 201-й дивизии, а мама работала в тогдашнем КГБ, так что к ним, по понятным причинам, меньше всего вопросов было. Но я видел, что русские в этой стране самые беззащитные, и это мне не нравилось. На тот момент я старший лейтенант, военная карьера шла в гору: я ведь прошёл путь от простого боевика до старшего помощника начальника штаба округа мотострелкового батальона. Но я понял, что война заканчивается, что это не моё, и, как уже сказал, переехал в Россию. Сначала в Воронежскую область. На тот момент мне было 22 года.
— И тоже в армию?
— Нет. Хотя было страшно – понимал, что, по сути, ничего не могу делать, кроме как воевать. Как оказалось, родственники, к которым я ехал, из Нижнедевицкого района (Воронежская область, — прим. авт.) съехали. Я подался в Горшечное. Устроился в местный колхоз. и получал свои деньги. Тогда мне хватало. Потом подумал, что надо уже в город ехать. Так и оказался в Старом Осколе (Белгородская область), где вместе с другими бывшими военнослужащими начинал свой путь на гражданке. Сначала был управляющим группой складов, потом начальником исполнительной службы, затем начальником административной службы крупной розничной сети. А потом уже устроился в крупный холдинг «Приосколье» – это уже в Белгороде. Тоже на руководящую должность.
— И вот как раз там вы с Натальей и познакомились?
— Да. Она тоже работала в холдинге. Поженились, построили дом, в котором, собственно, с огромным удовольствием тебя и встречаем.
«Мы не можем дома на печках сидеть, когда наши воюют!»
— 2022 год. Начало специальной военной операции. Когда ты понял, что тебя это не минует?
— Здесь, в Белгороде, начался обстрел. Я обратился к офицеру – тут войска стояли. Когда он узнал, что мне 50 лет, сказал, что если мы будем таких набирать… Ну в общем, послал мягко… Никто ведь не знал тогда, что будет так тяжело. Мне было неприятно, но я понимал, что я уже в возрасте – скажем так, не фонтан и не подарок. Потом позвонил сослуживец, когда-то вместе воевали с ним в Таджикистане. А он потом ещё и на донецком направлении в 2016-2017 годах. Сказал, что у них потери, и мы им нужны. Собрались с ребятами и просто решили пойти через границу, к своим. Мы шли под Луганск. Но на границе нас развернули. Сказали, что просто так нельзя туда. Мы им: «Надо же помогать, мы не можем дома на печках сидеть, когда наши воюют!». В общем, отправили нас в «отстойник», где мы благополучно и прожили недели две. Ожидание ни к чему не привело – сказали обращаться в военкомат. Обратился, но меня подзадержали из-за того, что служил в Таджикистане. Прошёл комиссию и отправился на войну.
— Тимур, ну когда ребят мобилизовали, я понимаю. Они пошли, потому что их призвали. А ты для чего? Такие сложности. Пытаешься – не берут. Сидишь в отстойнике, пробиваешься. Плюнул бы, и всё. Но нет, добился ведь своего. Ради чего?
— Понимаешь, должок был у меня этой стране. Я живу здесь, у меня тут семья, но в Российской армии не служил. А тут вот такое случилось! И если я офицер, значит я должен быть там, где воюют за мою страну.
— Но насколько я поняла, офицерского звания ты лишился, когда переехал в Россию. То есть ты готов был пойти просто рядовым бойцом?
— Да, конечно. Уже потом так получилось, что мне восстановили сначала звание старлея, а потом присвоили капитана.
— Ты сразу попал на херсонское направление?
— Нет, сначала был на запорожском. Потом на херсонское. Мне сразу бойцов дали. Приехал тогда генерал-лейтенант, посмотрел, увидел, что возрастной, расспросил, что да как. В общем, с его подачи тогда и восстановили меня в старлеях. Но мне, если честно, звания не так важны.
— Да я понимаю. Слушай, ну вот смотри. Жена явно против – я уже успела с ней поговорить. Плачет, хотя и знает, что тебя не остановить. А ты всё равно рвёшься туда, на фронт. Совсем в «непонятку». Да ещё и сложности такие – не пускали. Было время, когда ты был готов сломаться?
— Нет (смеётся, — прим. авт.). Было время, когда морочили, не пускали. Повторюсь – нас же таких много скапливалось тогда на границе, которые хотели её пересечь, чтобы воевать за нашу страну. Я думал: «Ну как так? Бои идут. Неужели мы не нужны?!». Тем более, опыт-то у меня хороший. Был неплохим подрывником, ну и, конечно, хорошо владел оружием.
«Малое небо сейчас решает всё»
— Знаешь, немного странно называть тебя по имени: Тимур. Всё-таки там, на фронте, больше привыкаешь к позывным, так что для меня ты, пожалуй, больше «Басмач». Тебе уже есть, с чем сравнивать — чем отличается война та, в Таджикистане, и которая здесь?
— Всем. Полностью. Если на той войне мы убивали друг друга пульками, то сейчас дронами. Даже результативность выстрела миномёта решает дрон. Корректировка идет полностью. Раньше поражением цели считалось, если ты бьёшь в 20-30 метрах, а сейчас это вообще «не катит». Если у врага все живы-здоровы, параметры эти вообще можно выкинуть. Цель поражена, когда ты попал в точку и убил весь личный состав, ну, или хотя бы ранил.
— Ты достаточно возрастной уже – не 20, не 30 лет. Зачастую такие командиры отдают на откуп операторам БПЛА какие-то сугубо технические вещи. Но вот сколько я уже общаюсь с тобой и вижу, что ты сам стараешься вникать во все тонкости. Во все эти накольники, сбросы, частоты, наземки, ну и так далее… Зачем?
— Начну чуть издалека. Мы одно из первых подразделений, где решили создать БПЛА. Потому что стоять в обороне и ждать, когда тебя убьют – так себе удовольствие. Плюс враг сам себя не убьёт, так что у нас задача убить его. Вот и создали группу, чтобы отбирать у врага малое небо.
— То есть авиация это большое, а БПЛА – малое?
— Да. И малое небо сейчас решает все. Первый год, особенно когда нас перебросили на речку (имеется в виду Днепр – прим. авт.) и начались острова (сообщение между берегом и бойцами, находящимися на островах, — прим. авт.), я занимался именно переброской. Это самое тяжёлое, когда ты постоянно форсируешь Днепр туда-сюда. Мы целый год работали с этим.
— Ну вы же и сейчас его постоянно форсируете?
— Да. Но с меня сейчас сняли подразделение. Есть специальная рота переправ. Это было самое правильное решение. А мы их прикрываем. И в моей зоне ответственности как раз все переправы. Ну а возвращаясь к твоему вопросу о том, почему я стараюсь вникать в технические тонкости. Чтобы что-то создать, нужно пусть и не на 100 процентов владеть информацией, но хотя бы понимать, что ты можешь сделать. Потому что война меняется постоянно. Сейчас даже смешно вспоминать о том, как я покупал первых «птичек» (БПЛА – прим. авт.). Они не долетали даже до середины Днепра. И мы пытались долго их «приручать». Пытались делать снаряды, сбрасывать их. Я понимал, что для успешной работы подразделения БПЛА нужна молодёжь. У них совсем другая реакция, другая моторика. То есть нужны такие люди, которые бесконечно сидят в компьютерах. Раньше мы смеялись над ними, а теперь они самые лучшие воины.
— Компьютерные черви?
— Абсолютно верно. И нужно было определить каждого человека на своё место – туда, где он будет наиболее полезен. Кто будет оператором, кто будет сапёром: потому что штатных снарядов для БПЛА не было, мы их сами начали делать. Это сейчас они стали появляться.
«Поначалу было много ошибок»
— Я у тебя у первого увидела, что ты разделил ФПВ-шников и беспилотчиков. Почему?
— Их разделили, потому что нельзя вместе. В целях безопасности. ФПВ должны быть отдельно, потому что они больше «светятся» (то есть враг может определить их местоположение, — прим. авт.). Они вынуждены выходить на «открытку» (открытая местность – прим. авт.). Оператора «Мавика» можно даже в подъезд поставить, а ФПВ-шники летают с большей взрывчаткой, поэтому отходит дальше от расположения. Соответственно, его могут засечь, и если он будет в общей группе, то враг не пожалеет даже хаймерс, чтобы эту группу уничтожить. Поначалу было много ошибок. Вот в связи с этим и разделили. Подстраховались. И в управлении в том числе. Закупили «старлинки». Сделали проводную связь. Хоть нам и говорили, что это по старинке.
— Верю. Ты не первый говоришь мне, что самая надёжная связь через «тапики», а ими ведь ещё во время Великой Отечественной войны пользовались.
— Да. Мы только «тапиками» работаем. Самая лучшая связь. Плюс мы создали центр управления полётами, который включает в себя и РЭБ (радио-электронная борьба, — прим. авт.). Тут очень важно взаимодействие между подразделениями. Когда мы видим, что к нам летят вражеские БПЛА, мы включаем РЭБ, но при этом мы же и своим БПЛА-шникам не даём возможности работать. Значит, нужно оперативно переключаться из режима защиты в режим нашей работы. Плюс мы начинаем учиться работать с искусственным интеллектом (ИИ). То есть когда РЭБ противника вырубает связь, но цель «птичке» уже поставлена, она всё равно по исходным данным продолжает лететь куда нужно.
— Мне еще год назад знакомые командиры говорили, что если у укропов появятся дроны с ИИ, то будет вообще хана.
— Ну, я могу сказать, что они уже работают. Зарубежные. Они испытывали их на нас. Есть кадры в инете, как они убивают российских солдат. Но и у нашего врага массово пока этого нет. Пока не поставили.
— Зато есть оптоволокно, которое ничем не собьёшь.
— Оно и у нас есть. До недавнего времени у противника, как и у нас, были катушки по 5-7 километров. Но между нами и врагом Днепр, у которого сильное течение. И как бы две штанины между островами. Любая проволока сносилась сразу. Но сейчас, к сожалению, у врага появились катушки по 15 километров, так что течение уже не спасает от их дронов. Конечно, это всё тонкости, которые, наверное, не слишком интересны гражданским. Но мы их постигаем, да. И я рад, что мои мальчишки продолжают учиться, совершенствоваться. Надеюсь, в дальнейшем у меня уже будет длинная рука, то есть самолётчики.
— А самолёты-то будут?
— Я думаю, да. По крайней мере, очень на это надеюсь.
«Если бы мы все объединились, то давно победили бы уже»
— Давай чуть-чуть отвлечёмся от твоих мечтаний об авиации и спустимся на землю. Хотя, конечно, дай-то Бог, чтобы задуманное тобой удалось. Но я вот о чём хочу спросить. Когда я ещё только начинала возить «подопечным» подразделениям дроны, одной из задач было удалённое минирование местности. Вам тоже дроны в этом помогают?
— Конечно! Помнишь, ты недавно привезла нам ПОМ-ки? (ПОМ-2 – снаряд, который весит 1,5 кг, но если вытащить начинку с взрывчатым веществом, а корпус напечатать на 3Д-принтере, то изделие становится значительно легче, и его может переносить даже «Мавик». И вот именно корпуса я и привезла, а не сами снаряды, — прим. авт.). Ими мы минируем берег. А вот если пришла задача заминировать проток, там совсем другие мины применяются. Так называемые «ярмы». Якорные мины. Чтобы лодки врага не смогли пройти. Они очень тяжёлые, но мы сделали определённые манипуляции, чтобы их облегчить. То есть действуем по тому же принципу, что и с ПОМ-2. Некоторые детали печатаем на 3Д-принтерах, которые, опять же, ты нам в своё время привезла. За что тебе огромное спасибо!
— Ну в этом случае не мне, а Андрею Стебунову. Немного находится бизнесменов, которые откликаются на нужды фронта. А он всегда помогает. Да ты и сам это знаешь, всегда с ним на связи.
— Знаю, конечно. И если бы мы все объединились, то давно победили бы уже.
— Басмач, а как же потом те мины, которые вы оставили? На них ведь когда-нибудь могут нарваться, играясь, дети.
— Мы программируем обязательную самоликвидацию через двое суток. Любых мин, включая лепестки. Это предусмотрено Женевской конвенцией, которую наша страна подписала. Хохлы не уничтожают. А Россия выполняет обязательства, поэтому нам немного сложнее.
— Чтобы не пострадало мирное население?
— Да.
«Для нас это счастье – погибнуть в бою»
— Не жалеешь, что пошёл воевать?
— Нет. Это однозначно. Как бы тяжело не было… Могу жаловаться, но никогда не жалею. Потому что для меня коллектив бойцов как семья.
— То есть до победы?
— У меня другого выхода и нет в общем. Ну как можно? Я же в Белгороде живу, который постоянно обстреливается. И как оставить эту нерешённую проблему рядом с домом?! И ещё… Каждый мужчина, который вырос в горах… Понимаешь, для нас это счастье погибнуть в бою. Это не просто слова, так оно и есть. Погибнуть за свою страну. Я считаю себя патриотом. Может, в наше время это и ужасно звучит.
— Подожди, то есть ты, родившись в Таджикистане, считаешь своей страной именно Россию?
— Да. Потому что я уже большую часть своей жизни прожил в России. У меня семья, у меня дети. И если я связываю своё будущее с Россией, значит, она моя родина, значит, она моя страна. Если бы я не хотел сюда ехать, я бы остался там.
— Ты мусульманин. Удаётся на фронте совершать намаз и вообще соблюдать какие-то каноны, предусмотренные твоей верой?
— Отец за меня всегда молится. Когда всё эта закончится, я, наверное, вернусь к вере. Сейчас пока нет. Я разговариваю с Создателем, прошу его… Понимаешь я много видел погибших. С амулетами, с крестиками, с туморами…
— Тумор это что?
— Ну вот у меня (показывает подвеску на шее, — прим. авт.). Это мусульманский атрибут. Думаю, что уповать на то, что кто-то тебя спасёт… Наверное, когда придёт время, никто тебя не спасёт. На войну я уезжал через родителей – они здесь. Рядом, в Горшечном живут (Курская область, — прим. авт.) Я им сразу сказал, что шансов мало, но даст Бог, выживу. Попросил, если погибну, никого не винить и похоронить здесь, рядом. По мусульманскому обычаю привезут в цинковом гробу.
«Бывают такие моменты, когда ты как будто видишь лицо Создателя»
— Слушай, Тимур, а что для тебя значит вера?
— Больше традиция, наверное. Почему я очень плохо отношусь к ортодоксам? Когда приезжают и начинают нас учить, как нужно читать ту или иную молитву. И тогда начинаются великие споры. Большое горе было в России, когда было раскольничество. Когда приехали греки и начали учить как правильно креститься – двумя или тремя перстами. Это разделило Россию тогда. То же самое было и у мусульман. Это называлось «большой раскол ислама». Я тебе по секрету покажу одну вещь. Вот я показал тебе тумор на шее. А на запястье у меня, если ты заметила, повязка с православной молитвой «Спаси и Сохрани». Мне говорят, зачем ты, мусульманин, это носишь? Но мне это повязала моя мама, и мне плевать, кто что думает. Отец знает, что я мусульманин, но тоже не протестует. Потому что для меня это тоже традиция.
— То есть, ты веришь… Сейчас попробую сформулировать… В некое высшее существо, и оно одно. Как бы оно не называлось.
— Конечно. И оно смотрит на нас как на детей. Где-то возникло христианство. Веруя. Где-то мусульманство.. Веруя. Где-то буддизм. И тоже веруя. Мне вот очень нравится, что объединяешь в себе и носишь на себе какие-то и православные атрибуты, и мусульманские.
— А помнишь, ещё в начале СВО, было очень много роликов, когда на передовой православные «прикрывали» мусульман, когда те совершали намаз. Очень круто!
— Круто, да. Но самое главное, чтобы это не стало модой. У меня друзья сделали паломничество. Выложили кучу фоток. Но я считаю, что это должно быть интимно. Если я когда-нибудь поеду, об этом никто не будет знать. Как мой дед. Тогда соцсетей не было. Он ушёл, и никто не знал куда. Конечно, он мог прийти, рассказать всем, но он не хотел, чтобы кто-то знал, что он хадж совершил.
— Тимур, а тебе не кажется, что ты с войной совершил этот хадж?
— Нет. Хотя я не знаю. Понимаешь, Лен, истину мы поймём когда-нибудь там, за пределами жизни.
— А на земле?
— Нет. Хотя ты знаешь, бывают такие моменты, когда ты как будто видишь лицо Создателя. Мы когда в Таджикистане были, на КПП женщина пришла. Говорю дежурному, узбеку, что всё, нельзя, все вопросы утром. Снова приходит, согнувшись, говорит, что женщина плачет. Говорю: «Всех гражданских отсылай, ты что, меня не понял, сынок?». А я, по сути, и сам тогда был «сынок». Худой, дерзкий. А он третий раз приходит. Думаю, ну какой же, сука, наглый.
— Смелый парень!
— Я тут, конечно, взбешён был: как он посмел! А он мне говорит: «Ну она же русская! Ваша!». Прямо вот знаешь, таким тоном, что невозможно было не откликнуться. В общем, разрешил женщине зайти. Ночь. Я смотрю на неё, а она мне мать напоминает. У неё, оказывается, дочь была в больнице. Рожала, открылось кровотечение, нужно переливание крови, а крови то нет. Вот и пришла к нам. А группа редкая. Я же даже и не знал тогда, что женщина при родах может кровь потерять. Кинул клич по своим. Нашлись четыре человека плюс двое с другой группой. Ну и дозорный говорит – у меня такая же группа крови, которая нужна. Поехали всей толпой в роддом. Видела бы ты лицо врача, когда мы приехали! Он спросил, можно ли у всех кровь взять? В общем, все сдали, в том числе и тот худющий узбек, который ко мне эту женщину привёл. До сих пор не понимаю, как у него пороху хватило на такое.
— Знаешь, удивительно то, что ведь все знали, что ты не русский. Ну, или, по крайней мере, не совсем.
— Да, знали, что не чистокровный таджик. Меня с самого детства дразнили «урусом». Кстати, знаешь, на следующий день эта женщина пришла к нам в часть и принесла картофельный пирог. Сказала, что врач ей картошки дал. А картошка-то дефицит – война идёт. Представляешь? Я тогда подумал, что, может, не такие мы и конченные, хоть и воюем. Да ты знаешь, и сейчас с этим постоянно сталкиваемся. Как-то девочку 17-летнюю и женщину тяжело ранили. Мы понимаем, что туда подойти нельзя, но всё равно идём, потому что понимаем, что «скорая» к нам «на передок» не поедет. Или мужчина. Знаем, что скрытый ВСУ-шник. Тяжёлое ранение. Печень, лёгкое… Бросить бы. Но всё равно помогаем.
«Потеря любого гражданского сильнее ранит, чем смерть боевого товарища»
— Но ведь вы можете пострадать, спасая. И к тому же, вроде по уставу не положено…
— Мы давали присягу. Мы всегда должны оберегать гражданское население. Это наш долг, и в этом случае плевать, что написано в уставе.
— То есть присяга важнее?
— Да, конечно. Иначе теряется весь смысл. Когда гражданское население в опасности, ты должен предпринять всё возможное, чтобы их спасти. Задачу никто не снимет, но это будет всегда над тобой, как дамоклов меч. Почему я всегда говорю… для нас потеря любого гражданского… когда наш боец видит убитую женщину, старика или ребёнка, это намного сильнее ранит, чем смерть кого-то из боевых товарищей. Для нас вообще смерть кого-то, кроме нас, воинов, которые должны в принципе воевать, убивать и погибать, идя рука об руку, но как только появится убитый гражданский, это всё меняет. Здесь таких случае много. Как-то спасали женщину, у которой сын воюет с той стороны. Но давай вот честно. Он воюет за своё государство, которое его призвало. Они ведь тоже русские. Только заблудившиеся. И наша задача не столько их искоренить, а сделать так, чтобы они сами к нам пришли.
— Денацификация. То есть ты задумываешься уже сейчас о второй задаче, поставленной президентом?
— Ну конечно. К сожалению, та идеология, которая внедрялась на Украине, дала свои плоды. Но, повторюсь, это наши люди. Просто переформатированные. Но ведь и у нас в стране есть та линия, которая нас поделила. Даже не на фронте – в тылу. Ты это и сама прекрасно видишь. И дай Бог, чтобы через определённое количество лет не сказали, что, мол, зачем мы туда, на Украину пошли. Так было с Афганистаном. Так было с Чечнёй. Потому, кстати, тот самый ПТСР и возникает у бойцов. Когда ты прошёл многое, но потом перестаёшь понимать, зачем. И когда общество это перестаёт понимать.
— Это страшно.
— Да. Очень! Уже и сейчас это иногда ощущается. Как-то подъехал на заправку в Белгороде, попросил подвезти бойца. А водитель на него смотрит так, как будто у него диагноз ПТСР на лбу написан. Боится. Подошла женщина. «Я слышала ваш разговор. У меня у самой муж на СВО. Мы подвезём». А вот представляешь себе, что будет, если всё перепишут? И мы окажемся просто кучкой идиотов, которые пошли воевать непонятно куда и непонятно зачем. А ведь такое вполне может случиться. Нет, конечно, мы друг друга не потеряем, боевое братство никуда не денется, но вот отношение общества к нам… В общем, время покажет. Мы же не можем предсказать, что будет потом. Потому что уровня «Бог» на земле не бывает. Кстати, знаешь, как готовят смертников? Всё просто. Сначала тебя полиция за что-то зацепила. Потом тебе начинают показывать гурий в райском саду. И постепенно внедряют в твой мозг мысль о том, что после определённого поступка, пусть и противозаконного, ты попадёшь в рай.
«Я думаю, что рай здесь, на земле. Мы его строим для себя и своих близких»
— Басмач, вот ты говорил, что тебе нравится война, несмотря на ежесекундную опасность быть убитым. А что там подкупает?
— То, что там простые ценности.
— Думаю, что ты прав. Простые христианские ценности. Ну и мусульманские, наверное, тоже. Ведь ни в одной религии нет оценки тебя, твоей души с той точки зрения, какой у тебя дом, какая машина и какой годовой доход. И там ты знаешь, кто друг, а кто враг.
— Да. И смерть… она всех уравнивает. А то, что сверху… Какой гранит тебе поставят на могилу, какого качества… Кому это важно? А вот в жизни, тем более там, на передовой, ты вдруг по-другому видишь людей. Вот у меня на переправе старшина получил ранение. Но не остановился, и, будучи сам раненым, спасал других. И таких людей много, поверь. Хотя есть, конечно, и другие. И на фронте это очень хорошо видно. Как через лупу. Знаешь, я никогда не был поклонником Сталина.
— А я была. И сейчас остаюсь.
— Вот и я сейчас понимаю. Никогда нельзя усидеть на нескольких стульях. И быть хорошим для всех. История не творится в белых перчатках, увы. Видишь, мы с тобой опять потихоньку переходим в политику. В нулевых годах я оказался в школе Сороса. Но не подошёл им, потому что говорил правду, не мог притворятся и сочувствовать их идеям. А там ведь какой главный посыл был? Что вот, мол, есть русские, которые вас, таджиков, угнетают. Но ведь это же неправда.
— А у тебя деды воевали?
— Да. Мой дед по русской линии Александр Степанович Карачев прошёл войну от самого Сталинграда. Несколько раз был ранен. У меня до сих пор среди всех наград хранится его Орден Красной Звезды. Он спасал раненых. А орден получил за то, что в бою вытащил девять красноармейцев вместе с их оружием. Второй мой дед служил сначала под Ленинградом, потом на Прибалтийском фронте, был у Баграмяна. После 1945 года перевели в Японию.
— Тимур, а что такое рай в твоём понимании?
— Я думаю, что рай здесь, на земле. То, что будет там, за гранью этой жизни, ты не знаешь. А вот здесь и сейчас ты можешь сотворять свой собственный рай. Я пытаюсь это сделать. И знаешь, это самый лучший путь, когда ты пытаешься создать этот твой рай здесь, на земле, в окружении своих близких и родных. Но этому раю угрожают враги. Так что пока мы идём за войной.
P.S. Когда материал уже был написан, позвонила жене Тимура Наталье. А она рассказала мне, что Тимуру присвоили награду «За спасение погибавших». А ещё прислала мне фото двух других его наград – медали «За отвагу» и медаль ордена «За заслуги перед Отечеством». Добавила, что 2-й степени, с мечами. А я поняла, что горжусь ими обоими, и Тимуром, и Натальей. И даже не из-за наград, а просто пот ому что они есть на этой земле. Такие замечательные и удивительные. Спасибо вам, родные!
Поделиться
Поделиться
