Левиафан уходит от погони
Здравая, казалось бы, позиция: если на дворе бардак, как в девяностые, то неплохо бы усилить влияние государства. А если сталинская командная система, то полезно дать воздуха частным инициативам. Если левые политики со своим «государством всеобщего благосостояния» довели старушку Европу до инфаркта, то руль нужно срочно выворачивать вправо. Но если правые раздули идею конкуренции до полного социал-дарвинизма, то заботливые госпрограммы должны хоть как-то защитить стариков, инвалидов, многодетные семьи. Однако само же общество плохо относится к деятелям, которые сегодня за одно, а завтра за другое: профурсетки, мол, продажные. Хотя честный государственный муж иногда (далеко не всегда!) обязан менять лошадей, мы видим, что чаще всего политик всю свою карьеру скачет на одной и той же кляче, в какое бы болото её ни несло. Это должно натолкнуть на мысль: «патриоты», «либералы», «государственники», «народники» служат, похоже, исключительно себе, когда до пенсии промышляют запетыми в юности песнями, что бы ни происходило вокруг.
Всплытие покажет
Томас Гоббс прожил 91 год в неспокойном XVII веке и многое за свою жизнь успел. По сей день он наравне с Никколо Макиавелли самый цитируемый политический философ Нового времени, а понятиями «Левиафан» и «война всех против всех» пользуются даже домохозяйки. Но больше всех Гоббса любят авторитарные лидеры, поскольку он глубоко распахал тему необходимости деспотической власти, которая якобы незаменима во избежание хаоса. Но, чтобы взвесить и оценить его идеи, нужно, как говорят, «понимать контекст». То бишь оценить, в каком мире жил Гоббс и чем тот отличался от нашего.
Например, у редкого депутата сегодня нет на полке «Государя» Макиавелли. Потому что если у политика начинаются какие-то контры с совестью, этот трактат станет анестезией. Макиавелли утверждает, что для правителя неприменимы обычные нормы морали, потому что от его решений зависят судьбы множества подданных. И если он будет горевать над слезинкой одного конкретного ребёнка, это может обернуться бедой для многих тысяч. Поэтому, дескать, ради спокойствия в государстве вполне допустимо под корень извести клан конкурента, не боясь испачкать манжет. Доверия к Макиавелли добавляло его активное участие в политике Флоренции в качестве многолетнего секретаря Комиссии десяти, ведавшей военными делами республики: знал, мол, о чём писал.
Другое дело, что «Государя» Макиавелли написал после страшного падения: его обвинили в заговоре против могущественных Медичи, пытали на дыбе, всё отобрали и изгнали. Написал, чтобы понравиться Медичи, получить прощение и вернуть привилегии. Автор открыто признавал, что привык к роскоши, но лишён средств к существованию, не умеет ни торговать, ни заниматься производством, а может только рассуждать о политике и надеется выгодно продать свой опыт. А как умаслить представителей коварнейшего семейства, из которого вышли четыре римских папы и две французские королевы? Например, рассказать им, что все их злодейства обусловлены правилами игры и не несут в себе греха.
Гоббс тоже писал своего «Левиафана», чтобы понравиться сильным мира и находясь в щекотливом положении. Как и Макиавелли, он вышел из низов: папаша был вспыльчивым и необразованным викарием, потерявшим работу из-за ссоры с коллегой у дверей храма. Томаса пришлось отдать на воспитание дяде, где он вынужден был крутиться так юрко, что в 14 лет перевёл латинскими ямбами «Медею» Еврипида, а в 15 лет поступил в Оксфорд. В универе его обучали схоластике – то есть тому, как подогнать цепочку доказательств под заранее заданный ответ.
В 22 года Гоббс стал наставником лорда Гардвика (впоследствии графа Девонширского), с которым много путешествовал по Европе. После смерти покровителя он воспитал и его сына, на деньги которого оттягивался в Риме и Париже. И это был для Гоббса шоколадный вариант, потому что в Англии в тот момент шла гражданская война.
В 1640 г. в Лондоне собрался Долгий парламент, который в результате многолетней борьбы сверг и казнил короля Карла I. А единственным источником доходов Гоббса была семья его родственника, к тому же он два года обучал математике наследника престола – будущего Карла II. Понятно, что он топил за скорейшую реставрацию Стюартов. Однако кризис затянулся: Гоббс просидел в эмиграции 11 лет, очередной лорд Гардвик стал взрослым и не нуждался уже в его услугах. А в Лондоне по-прежнему правил лорд-протектор Оливер Кромвель, который Гоббса, понятно, не жаловал. И тот сделал ход конём: издал в 1651 г. «Левиафана», который был благосклонно воспринят на берегах Темзы. После чего Гоббс тайно бежал в Лондон, где благополучно избежал репрессий. А книга, написанная опытным схоластом под текущую конъюнктуру, до сих пор служит политикам источником неоспоримой мудрости.
В «Левиафане» аж 47 глав. Гоббс подробно объясняет, почему нет ничего хуже, чем жить в эпоху «войны всех против всех», когда «жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна». Одна только перспектива войны оказывает огромное влияние на жизнь людей, пагубной для страны может стать даже угроза насилия. Когда человек находится в страхе, «он вооружается и старается идти в большой компании; отправляясь спать, он запирает двери; даже в своём доме он запирает сундуки». В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому «нет земледелия, нет судоходства, нет ввозимых по морю товаров, нет удобных зданий».
В то же время война – штука естественная и возобновляемая, поскольку конфликт лежит в основе любого взаимодействия между людьми: «Если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоём, они становятся врагами и стараются погубить или покорить друг друга». Мир, не имеющий средств для разрешения такого конфликта, – безрадостное место. А рецепт Гоббса прост и очевиден – сильное государство в образе морского чудовища Левиафана, описанного в библейской Книге Иова. Левиафан держит общество в трепете. Но, по логике Гоббса, лучше бояться одного могущественного монстра, чем всех и каждого. Левиафан остановит «войну всех против всех», очистит улицы от мусора и защитит торговлю. Будет ли он воплощён в монархии, диктатуре или парламентской республике – не принципиально. Главное – Левиафан должен иметь достаточно силёнок, чтобы гарантировать мир и уничтожить страх за жизнь и имущество.
Красоту этого хода сразу и не поймёшь. Во-первых, Гоббс создавал новый объект верности и поклонения – страну. Княжеские государства в Европе относительно недавно пришли на смену наследственным владениям. Люди ещё только привыкали, что служат не сеньору, у которого владения могут быть разбросаны от Фландрии до Тосканы, но территориально единому государству (Гоббс чуть ли не первым использовал для его обозначения слово State). Во-вторых, он раздавал всем сестрам по серьгам. В итальянских городах-государствах, например, были давние традиции создавать во власти сложные системы противовесов, чтобы исключить появление тиранов. Гоббс прямо говорит, что можно и так, лишь бы власть была по-настоящему сильной. И в моменте остался уникумом, которого ценят и парламент, и Кромвель, и будущий король Карл.
Другое дело, что из толстенной книги Гоббса политики веками вычитывали то, что им удобно. В «Левиафане» есть и такая мысль: общественный договор о том, чтобы повиноваться усмиряющей силе, заключается не между гражданами и властью, а только гражданами между собой. Они большинством избирают короля или правительство. Но когда власть избрана, граждане теряют все права, включая и право на восстание, потому что правитель не связан никаким договором. Иначе как он, связанный, может стать могучей силой? Ведь когда власть была разделена между королём и парламентом, напоминает Гоббс, Британия и получила самую страшную в истории гражданскую войну.
«Законы собственности должны быть полностью подчинены суверену, так как в естественном состоянии собственности нет», – пишет автор «Левиафана». И у любого, кто знаком с историей человечества в последние 400 лет, должны замигать красные лампочки. Гоббс ведь ничего толком не знал о том, как устроен мир за пределами Европы. А мы знаем («АН» неоднократно рассказывали об этом), что именно раздробленность, создавшая конкуренцию и вакуум власти, лежала в основе европейского успеха. Зато Левиафан, восторжествовавший на Ближнем Востоке и в Китае, довёл их до ручки. Идея Гоббса, как минимум, нуждается в доработке. Но «Левиафан», как и Марксов «Капитал», принадлежит к категории «светских библий»: их мало кто читал, но все на них ссылаются, чтобы оправдать собственные, не всегда вменяемые взгляды.
Узкий коридор
Впрочем, свежеиспечённые нобелевские лауреаты по экономике Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон считают, что «Левиафан» Гоббса – отличная точка отсчёта для понимания того, как построить эффективное государство. По их мнению, Гоббс правильно понял: без монополии государства на насилие защитить бизнес от наездов невозможно. Без верховенства права, обеспеченного сильным Левиафаном, не будет ни торговли, ни производства. Но если Левиафан чересчур усилится, он сам станет проблемой. Гоббс писал о том, что наболело: гражданская война, эмиграция, тоска по сильной руке. Но если бы автор жил в маоистском Китае, гитлеровской Германии или сталинском СССР, он явно запел бы по-другому.
Проблема осознана человечеством минимум 6200 лет назад, когда на шумерских глиняных табличках был записан «Эпос о Гильгамеше». Гильгамеш был царём богатого города Урука, и у него постепенно сорвало резьбу от всевластия: «забирает сына у отца и сокрушает его, забирает дочь у матери и пользуется ею. Никто не смеет перечить ему». Но бог неба Ану внял мольбам жителей и послал им «систему сдержек и противовесов» – Энкиду, двойника Гильгамеша, равного ему по силе и свирепости. Тот вступил с деспотом в драку, закончившуюся вничью. Но беспределу был положен конец, а в Урук ненадолго вернулось процветание. «Ненадолго», потому что Гильгамеш и Энкиду вскоре спелись и стали безобразничать вместе. Похоже, ещё шумерские «политологи» постигли: система сдержек и противовесов, навязанная сверху, обычно не работает. Для свободы необходимы государство и законы. Она не даруется богами и элитами, её надо завоевать и оберегать.
Как это может выглядеть, блестяще продемонстрировал афинский реформатор Солон. Его предшественником на посту архонта был деспотичный Драконт, каравший смертью за любую провинность (ушедшие в фольклор «драконовские меры»). Афины вздрогнули и захотели противовеса в лице предпринимателя Солона: Плутарх пишет, что «богатые выбрали его как зажиточного, а бедные – как честного». Солон поставил себе целью достижение баланса: увеличить способность государства разрешать конфликты, но не дать ему неограниченной власти.
Первым делом Солон отменил долговую кабалу и запретил обеспечивать долги личной свободой. Афинский гражданин отныне не мог стать рабом. Следом архонт запретил закладывать землю, которую человек обрабатывает лично, а уже имевшиеся «закладные камни» убрал с полей. Как следствие, общество стало более свободным: простые крестьяне работали на себя, а элиты нанимали гастарбайтеров или покупали рабов. Но представительство в Народном собрании резко выросло (раньше должники лишались права голоса), его решения стали лучше отражать интересы масс.
Но если бы Солон лишь закрутил олигархам гайки, Афины получили бы гражданскую войну. Но он и элитам дал пряник: разделил общество на четыре класса по критерию дохода, наделив правом избираться архонтами только представителей двух высших классов. Отслужившие своё архонты уходили на заслуженный отдых в ареопаг, исполнявший функции суда. Но неприкасаемых в Афинах не было. Против любого гражданина стало можно подать «иск за высокомерие» и добиться остракизма: человека изгоняли, если за это проголосовала определённая часть Народного собрания. Историки знают всего 15 случаев применения остракизма, но само наличие такой практики заставляло самых богатых и знатных не слишком (в широком смысле) выделываться.
Солон смог добиться веры граждан, что грозный Левиафан может быть обуздан и с ним можно сотрудничать. И сделал это всего за год, после чего его мандат архонта прекратил действовать! Сдав дела, Солон отправился путешествовать, «чтобы устоять перед соблазном переписать собственные законы». Эта склонность человека цепляться за власть учитывалась в любом здоровом обществе. В древнерусских городах князь с дружиной жили за пределами города. Например, в нынешнем Великом Новгороде это место демонстрируют туристам – километрах в пяти от крепостной стены, за которой стражей командовал тысяцкий из горожан. Но если он вдруг возомнит себя Гильгамешем, полезно иметь неподалёку спецназ из пришлых наёмников. А если князь с тысяцким споются, то уже воевода соберёт против них ополчение из широких масс.
Система сдержек и противовесов в итальянских средневековых городах была ещё более изощрённой. В величественном дворце Палаццо Публико в Сиене до сих пор нет отбоя от желающих посмотреть на фреску Амброджо Лоренцетти «Аллегория доброго правления», созданную в 1338 году. Правители здесь находятся на заднем плане, а коммуна, как воплощение общества, выходит на передний. На запястье правителя завязана верёвка, которая исходит от фигуры Правосудия, но держат её 24 фигуры горожан. Сиена тогда была разделена на три округа (терци), и общее собрание всех взрослых мужчин избирало 300 депутатов в Совет колокола, в свою очередь избиравших политбюро – Совет девяти. От каждой терци делегировалось равное число законодателей, а исполнительная власть находилась в руках подеста – назначаемого на год технократа-чужестранца, не имевшего права даже трапезничать с кем-то из горожан, не говоря уже о приёме от них подарков. Зато он обязан жить в каждой терци равное количество дней и две недели по истечении контракта оставаться в городе, пока не завершится расследование его правления.
Гоббсу всё это не понравилось бы. Он бы предложил всем миром избрать диктатора и во всём ему подчиняться. Но такого подхода в Европе почему-то старались избегать. Аналог Великой хартии вольностей можно найти в истории любой европейской страны: общество в лице аристократии или бюргеров пыталось ограничить полномочия правителя. Например, при жизни Гоббса русские бояре пытались связать обязательствами царя Василия Шуйского. Монархисты всегда стояли на том, что способный и благонамеренный деспот, имеющий в руках все нити управления – это идеальный вариант для проведения реформ. Республиканцы же доказывали, что в долгосрочной перспективе монархия не сулит ничего хорошего: династия в лице великих князей и принцев крови непременно порождает коррупцию, а блестящего реформатора на троне сменяет слабак.
Да и сам по себе деспотический Левиафан, которого Гоббс боготворит, был воплощён в Китае. И привёл страну к краху, хотя Гоббс знать об этом не мог. Зато в начале XV века Европа выглядела захолустьем по сравнению с Востоком. В Пекине проживало 700 тыс. жителей, а среди 10 крупнейших городов мира европейским был только 200-тысячный Париж. Правда, к 1900 г. в десятке мегаполисов присутствовал только один азиатский – Токио.
Как пишет историк Ниал Фергюсон, 600 лет назад по реке Янцзы проходило до 12 тыс. барж с рисом, а компендиум китайской науки насчитывал 11 тыс. томов. В Китае создали сеялку за 2 тысячи лет до Джетро Талла, а первую доменную печь для выплавки чугуна – около 200 г. до н.э. Англичане только в 1788 г. перекрыли по производству железа показатели Поднебесной 700-летней давности. Флот китайского адмирала Чжэн Хэ в начале XV века брал на борт 28 тыс. человек и был крупнее любого западного до Первой мировой войны.
Европейская цивилизация не шла ни в какое сравнение не только с Китаем, но и с Ближним Востоком. Турки стояли под стенами Вены, а арабы владели Испанией. Халифат Аббасидов простирался от Кабула до Толедо ещё и потому, что в Дамаске работала первая в мире больница, а в Фесе – первый университет. Первый учёный-экспериментатор был мусульманином: ибн Аль-Хайсам из Басры издал семитомную «Книгу оптики». В багдадском Доме мудрости переводили Аристотеля, а Роджер Бэкон впоследствии признавал: «Философия пришла к нам от мусульман».
Однако и в Китае, и на Ближнем Востоке сбылась мечта Гоббса: Левиафан в лице султанов и императоров получил абсолютную власть. Мудрые имамы решили, что изучение философии несовместимо с Кораном. Согласно фирману султана Селима I, с 1515 г. застигнутого у печатного станка ждала смерть. До 1868 г. в Стамбуле не существовало обсерватории, а единственной западной книгой, до конца XVIII века переведённой на ближневосточные языки, была книга о сифилисе.
В Китае уничтожили отчёты о плаваниях Чжэн Хэ, хотя прибытие его флота в Восточную Африку в 1416 г. сравнимо с полётом Гагарина: 30 местных царьков сразу же признали господство императора Минь. Но с 1500 г. китайца, замеченного в постройке судна более чем с двумя мачтами, приговаривали к смерти. В 1661 г. появился запрет на морскую торговлю, а всё приморское население обязали переселиться на 10 миль вглубь суши. Презумпция невиновности работала наоборот: обвиняемых считали виновными, если не будет доказано обратное. Любой закон мог быть изменён императором, желавшим избежать инноваций, чтобы новые идеи не угрожали его власти. Когда англичане в 1870-х гг. построили железную дорогу из порта Усун в Шанхай, цинское правительство выкупило её и разрушило. Дэн Сяопин впоследствии скажет: «Ни одна страна не может развиваться, закрывшись ото всех. За 300 лет изоляции Китай обнищал, отстал в развитии, погряз в невежестве».
Китайского Гоббса звали Шан Ян. В IV веке до н.э. он изобрёл легизм, который в истории Поднебесной регулярно сменялся конфуцианством словно сталинизм оттепелью. По его логике, люди постоянно чего-то желают, фрустрируют, сражаются друг с другом, разоряясь и наводя хаос. Единственный вариант избежать этого – сильное государство. Люди должны быть либо крестьянами, либо воинами – как пожелает правитель. А те «которые не получают жалованья, но богаты, не служат, но занимают высокое положение – преступный люд». Шан Ян прямо указывал, что главная сила государства – в ослаблении народа, осуществляемом умелым применением наград и наказаний. Причём на десять наказаний достаточно одного поощрения, иначе люди перестанут бояться и начнут склоняться к «паразитам».
Но неужели человечество веками телепается между двумя крайностями – анархией и деспотизмом? И нет между ними золотой середины? Нобелиаты Аджемоглу и Робинсон уверены, что существует узкий коридор, в который каждая страна должна стремиться войти. Но это вовсе не центризм и не золотая середина.
Долгое время
В терминологии Аджемоглу и Робинсона узкий коридор для успешного развития возникает, когда Левиафана удаётся поставить под контроль общества. Получается, что демократия – это не «прибамбас», а важнейшее условие развития, поскольку иного способа контроля за государством не существует. Если оно растёт быстро, а общество медленно, то обуздать Левиафана невозможно. Если общество прогрессирует, а государство не может создать мало-мальски адекватную бюрократию, чтобы собрать умеренные налоги, Левиафан с защитой бизнеса не справится и подавно. Искусственно это всё уравновесить тоже нельзя. Но существует «эффект Червонной Королевы». Как в сказке Льюиса Кэрролла Алиса и Червонная Королева бежали наперегонки изо всех сил и не могли друг друга перегнать, так государство и общество, стремясь забрать себе побольше власти, создают тот самый баланс.
Обычно старый порядок рушится не потому, что кто-то хочет провести реформы, а по объективным причинам. Возникнет ли на его развалинах демократия, анархия или автократия, зависит от того, кто «перетянет канат», кто накопил больше сил в предшествующие эпохи. Если Левиафан уже давно деспотический, избавиться от деспотизма значительно сложнее. Аджемоглу и Робинсон пишут, что успешное продвижение в узком коридоре возможно лишь в том случае, когда различные политические силы не имеют возможности уничтожить друг друга, а потому склонны к поиску того самого баланса.
При этом не существует никакой связи между древними демократиями и современным успехом той или иной страны. Грецию, например, как только не колбасило на долгом историческом пути, а народовластием в ней не пахло веками. Аналогично из реформ Солона, проведённых под определённый расклад в Древних Афинах, невозможно извлечь рецептов для нынешней Танзании. Но из этого не следует, что Танзания не может стать современной. К примеру, в начале XX века тома написаны о том, что в Германии обуздать Левиафана не удастся никогда. Чтобы понять причины успехов или неудач конкретной страны, нужно кропотливо копаться в её истории. А она даже у соседних Кении с Эфиопией очень разная. Хотя большинство людей не любят сложностей и видеть разницы не хотят.
Поделиться
Поделиться
